Молотов на полях начертал: «Целиком со всем сказанным согласен. Речь Рыкова не читал, а только пробежал глазами заголовки. Прочту. Видно мне, однако, и теперь, что Сталин прав. Не согласен лишь, что мы “покрываем” Рыкова. Надо, однако, поправить дело так, как предлагает Сталин»[721]. А в ответном письме сообщал, что «Рыкову и Бухарину мы спуску не даем ни в чем. Проводим свое вопреки их меньшевистским жульничествам и вопреки их антипартийному саботажу работы партии в некоторых областях». 5 октября ПБ решило, что на предстоящем пленуме по основному вопросу — о контрольных цифрах на 1929/30 хозяйственный год — выступать будут Кржижановский и Куйбышев, но не Рыков. Ленинская традиция председательствования предсовнаркома на заседаниях Политбюро была нарушена. Во главе стола сел Молотов.

Между тем член ячейки Промакадемии Воробьев, который активно контактировал с правыми и посещал квартиру Угланова, раскаялся и в деталях описал их настроения и высказывания. 7 октября Сталин писал Молотову: «Читал стенограмму ячейки промышленной академии. Придется поставить вопрос на Пленуме ЦК. Надо думать, что Бухарин вылетит из Политбюро»[722]. Главный вопрос ноябрьского пленума обозначил Гамарник:

— Откажутся Бухарин, Рыков и Томский от правого уклона — все мы отнесемся к этому с большой радостью, а не откажутся — будем бить и бить свирепо. Мы должны знать, можем ли мы сохранить в нашем руководящем штабе Бухарина, Рыкова и Томского[723].

Бухаринцы решили не каяться. От их имени пространное, как всегда, заявление зачитал Рыков. Там целиком и полностью признавалась генеральная линия партии. «Мы решительно за индустриализацию и взятые темпы, за строительство колхозов и совхозов и намеченные темпы. Мы за беспощадную борьбу с кулачеством. Мы за опору на бедноту, всемерную ее организацию против кулачества, за прочный союз с середняком. Мы были против чрезвычайных мер “как длительного курса”»[724].

Даже на верную сподвижницу — Крупскую заявление трех не произвело впечатления:

— Надо было просто кратко сказать об отказе от ошибок, а не высчитывать, кто кого обидел, в какой газете что было написано[725].

Молотов взял слово на шестом заседании пленума, 13 ноября:

— Трое лидеров правых не могут отрицать успехов партии. Еще бы Рыков, Бухарин и Томский не признали этих элементарных фактов! Но если и после этого они заявляют, что они стоят за другой, чем у партии «метод» проведения генеральной линии, если и теперь они заявляют, что их «метод» дал бы желательные результаты «менее болезненным путем», — то разве мы не видим, что в этих декламациях лидеры правых продолжают противопоставлять не просто один конкретный метод другому конкретному методу, а в действительности противопоставлять одну политику другой политике, одну линию другой линии. Подойдите же принципиально, по-большевистски к основным проблемам политики партии и откажитесь от того, что вы наговорили полулиберального, полутроцкистского, правоуклонистского, взятого напрокат из чуждого идейного багажа. И тогда действительно разногласия будут сняты, и все мы будем работать на одной позиции[726].

Пленум постановил: Бухарина «как застрельщика и руководителя правых уклонистов вывести из состава Политбюро». Рыков и Томский были предупреждены, что «в случае малейшей попытки с их стороны продолжить борьбу против линии и решений ИККИ и ЦК ВКП(б) партия не замедлит применить к ним соответствующие организационные меры»[727].

Модернизатор

В 1929 году Политбюро решилось на модернизационный рывок, который вошел в историю как курс на форсированную индустриализацию и коллективизацию сельского хозяйства. Это был один из самых противоречивых эпизодов советской истории, сопровождавшийся множеством человеческих трагедий. Так уж ли нужен был этот рывок? Сторонники отрицательного ответа на этот вопрос исходят из того, что нэп был адекватной времени экономической моделью, которая уже обеспечивала модернизацию СССР, поддерживая высокие темпы роста промышленности, сельского хозяйства, внешнеэкономических связей и оборонных возможностей страны. И лишь злая воля Сталина, Молотова и их команды уничтожила эту идиллию.

Как замечают авторитетные современные историки экономики из Института российской истории РАН, «роль личности в формировании и крушении новой экономической политики значительно преувеличена. Многое происходило помимо воли политических и интеллектуальных лидеров»[728]. Нэп изначально представлял собой не какую-то стройную экономическую модель, а систему вынужденных мер, центральной из которых являлась замена продразверстки натуральным продналогом. Возникли лишь отдельные элементы рынка, что не могло позволить проявиться преимуществам рыночной экономики: свободной конкуренции, ценовому саморегулированию, наличию рынка труда, трансграничного перемещения капитала и т. д. Конкуренция была невозможна, поскольку вся крупная промышленность находилась в руках государства, была объединена в сохранившие монопольное положение тресты и синдикаты, имевшие к тому же от власти налоговые и другие привилегии. Цены не были либерализованы, правительство всегда вмешивалось в ценообразование по основной номенклатуре товаров. Рынок труда не возник из-за сохранившейся архаичной системы экономики, общинной организации деревни, отсутствия географической и социальной мобильности. А масштабные внешнеэкономические связи оставались мечтой из-за идеологического железного занавеса, хронической дефицитности советского госбюджета и торгового баланса, непризнания дореволюционных российских долгов, отсутствия доступа к мировым кредитным ресурсам. Нэп был крайне эклектичной экономической моделью, не позволявшей развиться рынку, а внутри правящей партии не было никого, кто настаивал бы на расширении рыночного начала. Споры, в том числе и со стороны правых, шли только о степени его ограничения.

Но, может быть, нэп действительно дал впечатляющий рост? К 1926 году страна действительно вышла на уровень ВВП 1913 года. Но СССР рубежа 1920-1930-х годов ничем не отличался от России начала XX века: неразвитая аграрная страна, без промышленности, подавляющее большинство населения которой жило в деревне. Ее отставание от других ведущих стран росло, а доля в мировой экономике падала. По подсчетам Пола Кеннеди, индекс валового индустриального потенциала Советского Союза в 1928 году (уровень Великобритании в 1900 году принимается за 100) составлял 72, тогда как у США — 533, Англии — 135, Германии — 158. Тот же индекс, пересчитанный в душевых показателях, составил в Советском Союзе 20 процентов от английского уровня начала века. Доля нашей страны в мировом промышленном производстве сократилась с 8,2 процента в 1913 году до 5,3 процента в 1928-м, тогда как доля США достигла 39,3 процента, Германии — 11,6 процента, Англии — 9,9 процента, Франции — 6 процентов[729]. В целом промышленность СССР росла быстро, что нельзя было сказать о производстве средств производства, «темпы индустриализации во второй половине 20-х годов отставали от темпов износа оборудования»[730]. А многих отраслей экономики не существовало и вовсе.

Решения о темпах и масштабах индустриализации и коллективизации были приняты